1972 год. В степи стоит большая фабрика по производству того, что никто не купит и даром не возьмёт. Через дырку в фабричной стене одни тянут из фабрики ворованный непотреб, а другие рефлексивно всматриваются в эту же самую дырку, в надежде увидеть там светлое будущее, которое, как обещали, вот-вот должно появиться. Но светлое будущее почему-то являться не торопится, а вместо него ждуны светлого будущего видят только задницы убегающих мелких жуликов, по кускам выносящих через дырку в фабричной стене это самое светлое будущее, перемещая его из внутренней формы неволи во внешнюю форму неволи.
В двух метрах от дырки в фабричной стене, на фабричной проходной, висит свежее объявление: «Сегодня, в 16:00, в красном уголке цеха № 6, состоится товарищеский суд над мотальщиком Ребровым, по жалобе его гражданской супруги, волочильщицы Зудиной. Явка всех строго обязательна».
16:00. На суд пришли все. И те, кто выглядывал через дырку фабричной стены светлое будущее, и те, кто успел до начала суда припрятать украденный непотреб и вернуться к началу суда, и те, кто не делал и ни того, и ни другого. Пришли все. Кто из страха, кто из любопытства, но пришли все.
Председательствующий объявил заседание открытым и изложил жалобу по существу, согласно которому: «22 апреля текущего года, волочильщица Зудина, по блату, прикупила «комбинашку» немецкого производства, приняв её за платье, и проданную ей по цене дорогого вечернего платья. По приходу домой волочильщица Зудина напялила на себя это чудо германской лёгкой промышленности и радостно спросила своего гражданского мужа, мотальщика Реброва: «Ну и как тебе моё новое платье, я пойду в нём на первомайскую демонстрацию»? Мотальщик Ребров, отслуживший «срочную» в группе советских войск в Германии, и научившийся там отличать верхнюю одежду от нижнего белья, вскипев от праведного гнева по случаю такого неслыханного оскорбления светлого праздника мирового пролетариата, не совсем цензурно поинтересовался у волочильщицы Зудиной, всё ли с ней в порядке. Ответ гражданской жены показался мотальщику Реброву крайне неубедительным, после чего последний сорвал с супруги анти-пролетарское изделие, и, злобно порвав его на куски, выбросил в унитаз, чем поставил под угрозу срыва светлый праздник пролетариев всех стран, которые именно в этом году собирались наконец-то окончательно объединится».
После оглашения сути жалобы суд начал «вершиться». Но этот странный мотальщик Ребров стоял перед судьями и нагло смотрел им в глаза, откровенно недоумевая по поводу того, в чём его обвиняют и за что хотят судить спасителя мирового пролетариата. При этом, мотальщик Ребров охамел настолько, что даже и не собирался выказывать признаки осознания своей вины и уж тем более раскаяния… но самый гуманный и самый справедливый в мире суд скривился, но нашёл в себе силы проглотить и это.
После противного глотка перешли к прениям, но не сторон, а к прениям всех против одного. Причём, этому самому одному, даже из соображения протокольного приличия, слова так никто и не дал.
Из сидевших в президиуме первым выступил парторг фабрики и обвинил неверного ленинца Реброва в полном непонимании основного курса партии. Начальник особого отдела Занудин ехидно поинтересовался о местонахождении Реброва в период с 1941 по 1945 год (хотя знал мерзавец, что Ребров родился в 1946 году). Председатель женсовета, в нарушение протокола, стала назойливо приставать к волочильщице Зудиной, пытаясь выяснить у последней, где и за сколько та приобрела такое красивое «платье», но, бдительная волочильщица Зудина, учуяв неладное и заподозрив председательницу в конфликте интересов и двойных стандартах, показала главе женсовета язык, а в кармане рабочего халата скрутила ей дулю. Комсорг Виноватов, как и всегда, взял на себя комсомольскую ответственность за безответственность коммунистической партии, в очередной раз проморгавшей врага светлого будущего под самым своим носом, и, по-гамлетовски опустив голову, сказал, что это лично он, а не партия, опять проморгал предателя, после чего в ультимативной форме потребовал для себя самого строго наказания. Фу, слава Богу, пронесло! Облегчённо и радостно вздохнула партия атеистов и упрекнула комсорга в том, что он слишком строг к себе. А когда весь президиум (минус один, но о нём чуть позже) выговорился, вспомнили о народе и о том, что у народа тоже может быть мнение. Вот это самое мнение и решили заслушать. Но слушать оказалось нечего. Народ молчал. Одна половина боялась, а вторая типа стеснялась. И тогда президиум как-бы ненавязчиво напомнил народу о 13-ой зарплате, о квартальной премии, о путёвке в санаторий, об отпуске летом, о пионерском лагере и о многом другом. И тут народ понесло. И напуганных, и типа стеснявшихся, и даже тех, кто после окончания смены пошёл глазеть на суд, а не домой. В тот день мотальщик Ребров узнал о себе такое, о чём не знали все начальники особых отделов всех фабрик всей страны. На бедного мотальщика орали все, и даже те, кто симулировал ангину, чтобы продлить праздник на больничном. Орали все. Орали потому, что очень сильно впечатлялись перспективой не получить премии, зарплаты, отпуска и т.д. А другими словами, не получить то, за что их покупали за их же собственный счёт. Не орал только один человек. Он молчал. Но его заметили и едко прищурившись, процедили сквозь зубы: «А ты Светлов, решил отмолчаться что-ли? Не позволим! Не дадим! Не выйдет!»
Светлов – так звали этого молодого человека. Молодой Светлов встал, окинув ясным взглядом судей и осуждающих и отчётливо произнёс: «Это внутренние дела этих людей, и я не считаю для себя достойным вмешиваться в их дела, и уж тем более, судить их». «Не лезь не в своё дело!» - взвизгнула штатная активистка, сидевшая на коленях у одного из членов президиума и на содержании у всей страны. «Вот именно это я и пытаюсь делать. Я не хочу лезть в чужие дела, да и вам не советую» - достойно парировал Светлов. «Ты нас жизни учить вздумал!» - вскипел главный ассенизатор фабрики Грязнов, тоже сидевший в президиуме. «Нет, нисколько. Я просто хочу, чтобы никто не лез в мою жизнь и в жизнь других людей» - тихо, но с достоинством ответил Светлов. «При чём здесь люди и их жизни, здесь политика!» - пафосно пробаритонил представитель обкома партии, присланный партией в качестве наблюдающего за судом. «Политики без людей не бывает» - почти про себя произнёс Светлов. Начальник особого отдела Занудин (оперативный псевдоним «Злобный») уже достал свой карандаш и начал что-то быстро записывать, недобро косясь в сторону Светлова, но в этот момент…
… и в этот момент проснулся начальник транспортного цеха, мирно дремавший в президиуме, и вызывавший у всех присутствующих сочувствие (а у кого-то зависть) тем, что начал добросовестно отмечать наступавший первомай ещё с 1-го апреля. Проснувшийся заботливо обвёл всех присутствующих недоумённым взглядом и сказал: «Я дико извиняюсь, а какая повестка дня»? Председательствующий, толерантно и в порядке исключения, зачитал содержание жалобы Зудиной ещё раз. «Странно» - глубоко философски заметил начальник транспортного цеха – «Мотальщик Ребров, предотвратил, можно сказать, международный скандал, да и фабрику от позора спас. Вот вышла бы эта фифа волочильщица Зудина на первомайскую демонстрацию в исподнем, а там журналисты иностранные. Не понял бы мировой пролетариат такого хамства. Так Реброва не судить, а наградить надо. Я так думаю» - резюмировал старший по транспорту на фабрике.
В красном уголке повисла тишина с «оранжевым» уровнем опасности. Но после короткой паузы все дружно оставили в покое мотальщика Реброва и также дружно набросились на волочильщицу Зудину. Зудина, как и её гражданский муж, в этот предпраздничный день тоже узнала о себе такое, чего не знали о самих себе все председательницы всех женсоветов страны советов. И начался хаос, приобретавший очертания паноптикума. После Зудиной мужчины стали осуждать и обвинять женщин, а женщины мужчин. Потом начались внутри-гендерные разборки. Потом протестные настроения двинулись за пределы страны советов и добрались до самых далеких уголков мира и истории. Прилично досталось капиталистам и буржуазным атеистам, отечественным попам и западным гомосексуалистам, и даже викингам досталось, а с ними заодно и Хритофору Колумбу. Досталось всем, кроме партии. Страшно было покушаться на святое.
Потом стало внезапно тихо. Но не от того, что что-то поняли, а от того, что просто бузить устали. И тут на сцену «красного уголка» поднялся человек в сером костюме, человек без лица, без возраста, без особых и броских примет. Всё это время он тихо сидел на заднем ряду, закрывшись несвежей газетой. Он был наблюдающим за наблюдающим за судом. Он тихо и бесцветно сказал: «Надо всё решить тихо и мирно. Надо всё замять для ясности. А то нас ни свои, ни чужие не поймут». И добавил: «Будем голосовать». Но кто такие свои, а кто такие чужие, что замять и что решить – так никто и не понял. Никто не понял, но проголосовали все. «А за что голосовали то?» - раздался знакомый уже голос вновь уснувшего в президиуме начальника транспортного цеха. «Голосовали за то, чтобы проголосовать» - с несвойственной ему и его положению толерантностью ответил наблюдающий за наблюдающим, и прикрыв лицо газетой, спустился со сцены.
Председательствующий торжественно объявил об окончании судебного заседания и попросил присутствующих второй смены вернуться на свои рабочие места, а гостей первой смены расходиться по домам.
Но народ, не по-детски заведённый вечно тупым вопросом бития «Кто виноват?», расходиться не хотел и не спешил. Народ бурлил. И не потому, что что-то понял, а потому, что в очередной раз так ничего и не понял. Было шумно, но очень грустно.
Начальник транспортного цеха впервые похмелялся с мотальщиком Ребровым, а охмелевший мотальщик Ребров впервые выпивал с начальником транспортного цеха и по-немецки кричал: «Я-а, я-а. Дас ист фантастишь!». Начальник особого отдела тихо прошмыгнул мимо подозрительного Реброва так и не выяснив, если ли у того родственники за границей. Волочильщица Зудина стояла в тёмном углу «красного уголка» и утирала слёзы куском бывшей немецкой «комбинашки», который она всё-таки успела в последний момент вытащить из пасти унитаза.
И только молодой Светлов, отошедший в сторону от всего этого бреда и закуривший первую в своей жизни сигарету, понимал, что ему совершенно нечего делать там, где и без сопливых скользко. Он смотрел в даль, в то уже недалёкое будущее, в котором никто и никого не будет судить и винить, где никто и никогда не будет лезть в чужую жизнь, какой бы она не была, где политика будет служить людям, а не люди политике. Молодой Светлов был в этом абсолютно уверен. Уже хотя бы по той простой причине, что так, как жили они – жить было просто уже нельзя и уже просто невозможно.
